Необыкновенное плавание апостола Фомы

Фома плывет в Индию.

Плавание далекое и тревожное; по своей воле он туда бы никогда не отправился. Море дышит опасностью и смертью. Корабль похож на огромный гроб, наполненный живыми мертвецами; и он, Фома, — один из них.

Он и вправду умер.

Для себя, для прежней своей жизни, для мира. Семя должно умереть, чтобы прорасти. Он умер, думает он, глядя за борт, на тяжелые невысокие волны; корабль качает. Он умер, чтобы дать жить в нем Слову.

И Слово живет в нем, наполняет его и выплескивается, незримо разливаясь шире этого моря, неба, воздуха.

Его будут называть Неверным, Неверующим.

Да, он в какой-то мере не поверил. В какой-то мере даже отрекся.

Да, не он один. Было три отречения. Первое, самое невыносимое — Иуды. Отречение из жадности, из сребролюбия; настолько жалкое и абсурдное, что и поверить трудно (многие и не поверят, и будут выдумывать другие, более высокие и веские, причины).

Второе отречение — Петра. Из страха, свинцового страха, наполнившего их, учеников, в ту ночь. Отречение понятное, живое, человеческое. Было страшно, было холодно. Хотелось согреться у костра. Хотелось, чтобы тебя никто не узнавал, не разглядывал, не видел. Хотелось еще пожить.

Его, Фомы, отречение было третьим. Не из жадности, не из страха.

Из сомнения.

Он верил, но сомневался. Ему нужны были доказательства. Он требовал личной встречи, очной ставки, живого доказательства. Это было понятно и простительно. Но он себе не простил.

Пасха, Воскресение Христово — это не только великая радость.

Как в известной песне о Дне Победы. «Праздник с сединою на висках… Радость со слезами на глазах…» Так и Пасха.

Пасха — праздник, нагруженный великим сомнением. Буквально, с первых же часов. Радость с сомнением в глазах. С сомнением, неверием — не у чужих, не у посторонних — у своих же, ближайших учеников и последователей.

Возвращаются от гроба жены-мироносицы, рассказывают — им не верят. Иоанн, побывав в гробнице, и виде и верова; а остальные? Приходит Мария Магдалина, рассказывает — снова сомнения... С какого момента все ученики наконец поверили и убедились? Да, видимо, только в конце дня. Когда Иисус стал посреди учеников, и они обрадовались, видевше Господа.

Виде и верова… Возрадовашася, видевше… Но Фомы тогда не было. Он — не видел. И всю неделю пребывал в сомнениях. И отказывался поверить, пока сам не увидит.

Уверением Фомы завершается период веры, основанный на видении, на том, что требует уверения через зрение. Иисус отвечает Фоме: Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин 20:29).

Это не означает, что на место веры, основанной на увиденном, приходит слепая вера. Сомнение, поиск доказательств не отменяется, но переносится в область духовного зрения.

Именно это, судя по всему, имел в виду апостол Павел в своем известном определении веры (Евр 11:1). Есть же вера… вещей обличение (греч. эленхос – С.А.) невидимых. Церковнославянский перевод здесь точнее, чем синодальный: Вера же есть… уверенность в невидимом. Вообще, определение веры как уверенности отдает тавтологией. Но тут еще и смысловая неточность. «Эленхос» означает не уверенность, а исследование, испытание, доказательство. То есть именно обличение — когда сокрытое, невидимое, делается явным и очевидным.

Но не для телесного зрения, а для духовного.

Это, собственно, было развитием старого спора, пронизывавшего всю античную философию — о недостаточности зрительного (и шире — чувственного) восприятия для познания истины. «Глаза и уши — плохие свидетели для людей, если души у них грубые», — писал еще Гераклит Эфесский.

Однако чаще всего это был спор между теми, кто отдавал первенство чувственному познанию, и теми, кто отдавал его умственному, рациональному. Известна пикировка на эту тему между Диогеном и Платоном. Возражая на рассуждения Платона об идеях (идее стола, идее чаши…), Диоген съязвил: «А я вот, Платон, стол и чашу вижу, а стольности и чашности не вижу», на что Платон отвечал: «И понятно: чтобы видеть стол и чашу, у тебя есть глаза, а чтобы видеть стольность и чашность, у тебя нет разума».

Но в христианстве чувственное познание противопоставляется не рациональному — а мистическому.

Это слово, к сожалению, скомпрометировано и опошлено различными оккультными и околооккультными течениями. («…Он — мистик; / Голубоглазый гимназистик» у Андрея Белого). Однако в христианстве «мистический» (мистикóс), «таинственный» (с ударением на первый слог) означает лишь то, что постигается не с помощью органов чувств и не с помощью рассудка и логики, но только через непостижимое действие Божественного Духа.

Например, во время великого входа на литургии. «Иже херувими тайно образующе (мистикóс иконизонтес)…» Священство и все молящиеся непостижимым, скрытым образом уподобляются херувимам. Не сравниваются с ними, а именно становятся подобным им, образуют их (от икóн — образ, икона). Принимают их образ. Зрительно это те же самые верующие; да и рационально осмыслить это уподобление тоже не получается. Как это возможно? Тáинственно, мистически. Так и превращение хлеба и вина в Плоть и Кровь Христа мы тоже постигаем не с помощью органов чувств или умозаключений, но мистически, через веру — и действие Святого Духа.

Перефразируя Платона, можно сказать: чтобы видеть чашу, у нас есть глаза (физическое зрение), чтобы видеть понятие чаши, «чашность», есть разум (умозрение), а чтобы видеть Чашу Причастия — зрение духовное, мистическое. Зрение, очищенное верой. Способное обличить, снять покров с невидимого.

В этом смысле, возможно, и стоит понимать слова Христа, обращенные к Фоме: блаженны невидевшие и уверовавшие. Блаженны те, кто не видел воскресшего Христа телесным зрением, но кто способен увидеть Его зрением духовным. «Не глазами, но сердечной любовью». Именно так Церковь возглашает на малой вечерне в Неделю апостола Фомы: «Ныне Тя Всецарю, / видевше не очима, / но сердечною любовию, / Бога веровавше, / в пениих величаем».

Но разве у него, у Фомы, не было этой сердечной любви?

Было, и еще сколько… Когда умер Лазарь, и Иисус собирается идти в Иудею, ученики пытаются отговорить Его: Раввú, давно ли Иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты снова идешь туда? И именно Фома говорит остальным: Пойдем и мы и умрем с ним (Ин 11:14–15). Фома тоже мог опасаться, что придя в Иудею, Иисус будет побит камнями. Тем не менее он готов разделить с Ним эту участь.

Он не был маловерным, малодушным. И когда услышал от остальных учеников, что они видели Его воскресшего, он поверил… Почти поверил. Оставался лишь маленький огонек сомнения. Сколько ни уверял он себя, ни пытался сердечной любовью поверить в воскресение своего Учителя. Маленький, неугасающий огонек. Его нужно было погасить. Нужно было самому увидеть.

И вложить персты.

Да, в уверении Фомы было «задействовано» не только зрение, но и осязание. Этим тоже завершается очень важная линия в общении с Христом: общение через прикосновение.

Через прикосновение к Нему исцеляется женщина, страдавшая кровотечениями.

Через прикосновение Иисус благословляет, исцеляет, воскрешает. До Него стремятся дотронуться, телесно ощутить. Взять Его за руку. Положить голову на Его грудь.

Так в было в Его земной жизни.

После Воскресения это уже не совсем так. Не прикасайся ко Мне, — говорит воскресший Иисус Марии Магдалине. Не прикасайся ко Мне… Почему? Ничего опасного, видимо, в самом прикосновении не было. Иисус ведь разрешает прикоснуться ученикам, когда является к ним. Иисус дает прикоснуться к Нему Фоме, даже побуждает его к этому. Но это, похоже, было уже последним прикосновением.

Общение через прикосновение отходит; приходит общение через вкушение.

Иисус должен вознестись, и отныне место прикосновения будет занимать Причащение. И Он как бы приучает учеников к этому. Он, воскресший, несколько раз делит с ними трапезу. С Лукой и Клеопой по дороге в Эммаус, преломляя с ними хлеб. Затем со всеми учениками: ест с ними часть печеной рыбы и сотового меда. Затем снова с частью учеников при Тивериадском море: берет хлеб и дает им, также и рыбу.

«О доброе неверие Фомино, / верных сердцá в познание приведе…» Сомнение Фомы — и уверение, через телесное видение и прикосновение, — приводит сердцá к познанию. Приводит — и поручает познанию более высокому, тáинственному. Через веру (вещей обличение невидимых) и участие в таинствах Церкви — прежде всего в таинстве Причастия.

Фома доберется до Индии.

Здесь, по преданию, он обратит многих язычников и совершит множество чудес. Окрестит трех царей-волхвов, пришедших некогда поклониться Христу в Вифлеем…

Сведения об индийской миссии Фомы дошли только в апокрифах, прежде всего в «Деяниях Иуды Фомы». А отделять в апокрифах правду от благочестивого вымысла, а вымысел — от богословски сомнительных утверждений (в «Деяниях» подозревают, и не без основания, гностическое влияние) едва ли возможно, да и вряд ли нужно.

Но один сюжет «Деяний» выглядит достаточно достоверно.

Изгнав беса из одной женщины, Фома затем сообщает краткое изложение христианского вероучения и крестит ее. «И он пошел к реке одной, которая была поблизости там, и крестил ее во имя Отца, и Сына, и Духа Святого, и также многие крестились вместе с ней». Вполне логичное, естественное действие для апостола-миссионера; оно имеет множество соответствий в Деяниях святых апостолов и в житийной литературе. Чудо — затем наставления в вере.

И после таинства Крещения совершается таинство Евхаристии. Фома обращается ко Христу: «…Мы просим Тебя, чтобы Ты пришел и причастился с нами для помощи, и для жизни, и для обращения рабов Твоих к Тебе».

Важный момент, который не всегда помнится в Причастии и подготовке к нему: верующие причащаются не только Христу, но вместе с Христом. Как это было на Тайной Вечере: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими…»

Апостол Фома был вместе с Христом на Тайной Вечере. Он причащался вместе с Христом. И теперь, отдаленный от того места огромным расстоянием, здесь, в Индии, он снова причащается вместе с Христом. Сомнения уступают место умудренной вере, недоверчивое прикосновение к ранам на руках и ребре — причастию всего Тела.

Но это все впереди.

Пока же Фома плывет в Индию. Море дышит опасностью и смертью. Огромное, глубокое, несравнимое с привычным, Галилейским. Впереди неизвестность. Позади — сомнения. Вначале — в том, что его Учитель воскрес. Затем, когда ему выпало по жребию отправиться в Индию, — что он справится с этой миссией. «Не имею я сил для этого, ибо слаб я, и муж я еврейский, как индийцев могу я учить?»

Но Господь обещал ему помощь. А если Господь обещал, то всегда поможет. Да и как иначе? Не он ли, Фома, увидев воскресшего Христа и прикоснувшись к нему, воскликнул: Господь мой и Бог мой!

Посмотри, как блаженны дети;
Будем просты сердцем и мы.
Нету слов об этом на свете,
Кроме слов — последних — Фомы.

Этим отрывком из стихотворения Зинаиды Гиппиус «Воскресенье» (1933) и завершу. Нужны ли еще какие-то слова, если главные, последние (в евангельском тексте) слова Фомы: Господь мой и Бог мой! — уже произнесены? Остается только молчание, свет, надежда и тихий плеск моря — бесконечного моря нашего духовного странствия.